Затем он перестал говорить и стоял там, не двигаясь. Бев наблюдала, ожидая, что что-то должно случиться, но долгие минуты ожидания не происходило ничего. Мать оставалась в кресле, уставившись в пол, будто не могла смотреть в его закрытое тенью лицо. Бев начала считать,
двигая губами, но, не издавая ни звука, её подсчет сбивался – мама всегда говорила, что беспокоится, как Бев будет учиться в школе – Бев считала не по порядку, а мама как-то говорила ей, что подсчет до шестидесяти означает одну минуту. Она должно быть уже насчитала три раза по шестьдесят, когда мать ответила Высокому Человеку. Она кивнула. В ответ, Высокий Человек отступил назад и наклонил голову, странным благородным жестом, который казалось, нес некоторое уважение своей слушательнице.
Бев смотрела на мать, замечая, что её макияж растекся, создав круги под глазами. Лицо матери становилось таким же, как после просмотра грустных фильмов по телевизору. По их окончании, мать обнимала Бев, смеясь над собой и называя те самые круги глазами барсука. Обычно это заставляло Бев смеяться, но сегодня ночью Барсучьи Глаза не казались такими забавными вовсе. А когда Бев посмотрела снова по направлению к двери, Высокого Человека там уже не было.
Бев ждала. Инстинкт подсказывал ей, пока не приближаться к матери. Она снова начала считать до шестидесяти. Она, должно быть, завершила подсчет семь или восемь раз – это означало, что подсчет
нужно было сохранять, загибая пальцы, но она забывала это делать – затем её мать встала и начала мерить тихими шагами квартиру. Бев не могла видеть, что происходит, так как мать вышла из её поля зрения, но она не смела открыть дверь ещё больше. Она могла бы опознать по знакомому скрипу двери, что мать зашла на кухню, затем в комнату Габриэля, затем снова в переднюю комнату. Бев навалилась всем весом на левую ногу, чтобы получить лучший обзор, как раз вовремя, чтобы увидеть, что мать надевает свое пальто.
Она собиралась уходить. И в первый раз девочка почувствовала, что по-настоящему испугалась. Высокий Человек взволновал её вне зависимости от того кем он был и чего он хотел, это были дела
взрослых и мама могла сама справиться, но для неё, выйти на улицу одной, без взрослых – это все равно что нарушить определенные правила, которые управляли её жизнью. Затем мать ушла.
Бев вернулась к кровати и села. Она просто подумала, раз она не видела, как её мать ушла, значит, возможно, этого не произошло. Но она услышала, как парадная дверь открылась, затем
захлопнулась. Бев вскочила на ноги, подбежала к двери в парадной комнате. Она открыла её и
посмотрела в ночь.
Шел дождь. Над ней было текстурированное небо, окрашенное огнями города в мрачный зеленый цвет, а внизу располагались плиты бетона, которые отражались черным, восстанавливая право ночи на ожидаемый от неё цвет. Ничто не напоминало о Рождестве. Даже лампочки Мистера и Мисси Харви казались далекими и глупыми. Но Бев могла видеть свою мать, спешащую по
левой стороне прохода по направлению к лестнице. Она шла, ссутулившись. На секунду она оглянулась вокруг, как будто опасаясь быть замеченной, но она не посмотрела прямо на квартиру. Бев поймала только на мгновение выражение её лица, смотревшего как зверь, как собака, которая рыщет вокруг по мусорным бакам. Затем мать побежала, чтобы достигнуть темной лестницы. Бев следовала за ней.
Когда она достигла первого этажа,
она запаниковала. Её мать могла выбрать одно из трех направлений. Инстинкт
заставлял Бев бежать налево, прочь от Квадранта и инстинкт доказывал, что она
права. Мама была в ста ярдах от неё, стояла за углом. За фонарным столбом была
припаркована машина, а рядом с ней стоял Высокий Человек.
И вот, свет снова заговорщически
закрывал Высокого Человека, оставляя его неопознанным. Ядовито-желтый свет
уличного фонаря рисовал неровные, будто из мультипликационного фильма, полосы
на его волосах, волосах настолько густых и черных, что они не пропускали
освещение вниз, к его лицу. Они стояли
там: Высокий Человек и мама Бев, оба неподвижные, окруженные первыми снежинками
легкого снегопада, который шел, не переставая. Ничто не двигалось, ничто не
могло быть потревожено, словно Двадцать Четвертое Декабря узнало их тайну и
теперь оплакивало какую-то потерю.
Бев хотела подкрасться ближе, но
только благодаря сооружениям Квадранта она могла скрыться, так как тень падала
между домом Бев и большей частью жилого квартала Красные Деревни, расположенного
напротив. Так что Бев оставалось только ждать, а они все ещё пребывали там –
Высокий Человек и мать и за ними наблюдала маленькая девочка. А за ней наблюдал
кто-то другой.
Бев сначала не заметила другого
мужчину. Он стоял возле одной из сторон аллеи Красных Деревень, в темноте. Он,
должно быть, продвинулся вперед немного, окружающий свет выявил неряшливый вид
его одежды: кремовый пиджак, забрызганный грязью и помятую белую шляпу. Поля
шляпы должны были скрыть его лицо, как у Высокого Человека, но, несмотря на
темноту и расстояние, Бев могла видеть его глаза. Они смотрели на неё.
Бев позабыла проблемы своей матери
и уставилась на маленького человека. Она подумала, что он улыбнулся ей, совсем
немного, но эта улыбка не казалась приятной. Бев пришел на ум сборник
рассказов: истории, в которых храбрые рыцари сражались среди болот и гор с
драконами, орлами и ведьмами, все для того, чтобы попасть к мудрому старику,
который мог бы ответить на один вопрос. Бев всегда раньше представляла, что
этот старый, мудрый, ужасный человек должен иметь длинную седую бороду и
ниспадающие струящиеся одежды, но только теперь осознала, что они выглядели
именно так: маленькие и помятые, и очень, очень печальные. Мужчина поднял
голову – Бев вообразила, что он знает, что она думает – тогда он отвел свой
взгляд к двум фигурам под фонарем. Бев резко повернула свою голову в том же
направлении, резко и с огорчением осознав, что она забыла про свою мать и
увидела, как Высокий Человек уходит. Он сел в машину. Завелся мотор, шум которого
казалось, должен разбудить ночь от её тишины. Далеко, на Бакстер-естейт можно
было бы услышать пение молодых, пьяных мужчин, с верхнего этажа Квадранта,
рождественская вечеринка разразилась звуками смеха, а позади всего этого, как
всегда, доносился слабый гул трафика на обходном пути. Бев казалось, что ни
один из этих звуков не является новым. Они всегда были там, но сдерживались
присутствием Высокого Человека, а теперь освободились.
Мама подняла свою голову, чтобы
проследить за отъездом автомобиля, уличные фонари отражали её печаль, а щеки
были исполосованы слезами. Тогда Бев осознала три вещи: у неё нет ничего на
ногах, она оставила входную дверь открытой, и маленький человек ушел.
Аллея напротив была пуста, за
исключением двух стоящих металлических баков, заваленных коробками – и ещё, Бев
была уверена, что днем этого не было – большого синего ящика, не меньше восьми
футов высоты, расположившегося под опасным углом на вершине старого матраса. Но
Бев не думала больше об этом, потому как её мать окончательно повернула назад.
Она шла домой.
Бев поспешила обратно в квартиру,
хлопнув позади дверью. Быстрый взгляд вокруг парадной комнаты, смягчив её ужас
от представлений, что воры обчистили это место, и этот факт уже сам по себе был
рождественским чудом. Она запрыгнула в кровать, быстро вытерев свои грязные,
мокрые ноги об простыню. Она дрожала, только не от холода, а от того, что
беспокоилась, что мать вернется и обнаружит её потрясение и поймет, что та
шпионила за ней. Но мать даже не заглянула в её комнату. Бев услышала, как
передняя дверь щелкнула и догадалась, что этот шум от того, что мать
разместилась в кресле. Через несколько минут раздался звук, который первым
пробудил в Бев догадку, что её мать плачет.
Прошло двадцать минут или около
того, как Бев уснула беспокойным сном. Ей снился снег, высокий человек и
маленький человек, и ужасная сделка, заключенная той ночью.
25
Декабря 1977 года.
К удивлению Бев, Рождество было
абсолютно нормальным, даже больше, чем просто нормальным. Мать предупредила, что
они не могут позволить себе много, но она сделала все лучшее, что умела делать:
была у них замороженная в холодильнике курица, пудинг, купленный на школьной
ярмарке и коробка конфет. Но ранним утром мать вышла, она должно быть побродила
по соседям, попрошайничая и меняясь – и вернулась обратно с гарниром из бобов,
фаршем, кукурузной мукой для соуса, огромными зелеными и золотыми хлопушками,
серпантином, сухим жареным арахисом, банками с ветчиной и языком, яблочными
пирогами от мистера Киплинга к чаю, кучей
шоколада, в том числе особого, с маркой «После Восьми», и в конечном счете,
с роскошью, особенно кидавшейся Бев в
глаза – с бутылкой Куантро для себя.
Мать не смогла найти особых подарков, но обещала поход по магазинам следом за
Днем рождественских подарков. Дети могут
купить одежду, они могут даже купить себе пару вещей, Габриэль может купить
фирменные вещи, а не те поношенные, которые достались от Карла и Бев, а Бев
может позволить себе купить любую игрушку, которая ей понравится в Дебенхемском
отделе игрушек.
Это был замечательный день, но под
ним, словно нежеланный гость скрывался один вопрос – откуда деньги? Бев все
знала, не спрашивая, и Карл, не сговариваясь, молчал, не задавая вопросов. Бев
определенно видела связь между неожиданно свалившимся богатством и визитом
Высокого Человека, но когда прошел день, его присутствие исчезло в веренице вещей, о которых она
мечтала, и Бев сконцентрировалась на том, какой цвет одежды ей следует выбрать.
За этот день у матери случилась
только одна вспышка Гнева, когда Карл спросил, почему старая миссис Хёрн – их
соседка по верхнему этажу, не приглашает их, как она обычно делала каждое
Рождество. Мать велела Карлу заткнуться и миссис Хёрн больше не упоминалась.
Перед тем, как Бев пошла в постель,
наполненная новым шоколадным вкусом и в обнимку со своим игрушечным пони, перед ней мелькнули тени
прошлого вечера ещё раз. Мама расположилась в кресле с бутылкой Куантро,
которую Бев нашла пустой в День рождественских подарков. И было кое-что в материнских глазах, что-то,
что пряталось позади слез, что-то темное, подавляющее и взрослое.
Бев поцеловала мать в щеку,
сказала, что это было лучшее Рождество, чем когда-либо у них было и пошла
спать. Вопросы, которые она не задавала, оставались без ответа почти десять
лет.
17 июля 1987 года.
Ходили слухи, что Каппера прозвали Каппером, потому как он впервые совершил преступление, прострелив кому-то колено ещё в довольно нежном возрасте, лет в четырнадцать. (Прим. пер.: в книге используется Capper.что с английского можно перевести, как Мошенник, Кидала, но выражение kneecap – разновидность карательной операции, путем совершения выстрела в колено жертвы, что можно было бы перевести как Каратель. Поэтому, чтобы не ввести читателя в заблуждение я оставляю оригинальное имя – Каппер.) Была это правда или нет, никто толком не
знал, - и было определенно лучше рассказать эту историю самому Капперу – если бы это не была всего лишь легенда, которой сам Капер наслаждался, и даже поощрял, чтобы другие рассказывали эту историю тем, кто на него работал. Его настоящее имя было Саймон Дженкинс. Один свидетель событий в Квадранте рассказывал, что в один прекрасный летний денек, где-то после двух, Саймон Дженкинс, а не Каппер, стоя во дворе, совершил самосожжение.
В тот день было много свидетелей, все выведенные безжалостным солнцем на улицу. Дэвид Дэниэлс раздобыл себе шезлонг и сидел, развалившись, возле квартиры Гарри, с банкой Карлсберга. Дверь квартиры была открыта и придерживалась рулоном бумаги, закрученным из копий сай-фай
комиксов, а где-то на заднем фоне пела Дина Вашингтон. Дэвид совершил набег на виниловую коллекцию жены Харви, которая, несомненно, присоединилась бы сейчас к Дэвиду, со стаканом водки в руке, если бы астма не убила её зимой 85-го – так что саундтрек создавал сюрреалистический контраст к происходившему.
Дальше на первом этаже, сидела Миссис Скиннер, с поднятым к солнцу лицом, чтобы загар замаскировал следы побоев. Она кивала головой в такт музыке, но не замечала Дэвида, само
существование которого она находила отвратительным. Под ними, на цокольном этаже, Мистер и Миссис Лэжер соорудили низкую скамейку из доски и двух мешков цемента. И если бы миссис Скиннер знала, что эти двое, под лестницей, вышли наружу из своего логова, она бы тут же закрылась у себя. В мире существовало достаточно вещей, которые она не понимала, но здесь даже она знала, почему молодые девушки заходили к Лэжерам. Лето приносило Квадранту бездействие, но бизнес проституции продолжал процветать.
Во дворе, старая миссис Хёрн как раз возвращалась из Сейфуей (сеть магазинов бакалеи – Прим. пер.), когда Каппер прошел позади неё, споткнувшись, с канистрой бензина в одной руке и зажигалкой в другой. Когда она увидела его, приближающегося, она освободила ему дорогу,
чтобы избежать с ним встречи, но как только он подошел поближе, миссис Хёрн
попыталась установить с ним зрительный контакт, потому как ей показалось, что
происходит что-то неладное.
По негласному правилу Каппер был человеком, которого лучше оставить в покое и миссис Хёрн была рада этому правилу следовать. Но она видела, как он рос и теперь ей вспомнился тот замкнутый маленький мальчик, который, бывало, играл в Квадранте один, в те средние семидесятые: одинокая душа, бегавшая вокруг с воображаемой игрой в войну, придуманную в его голове. Бывало и так, что Миссис Хёрн жалела его и иногда покупала ему плитку шоколада, которую он
принимал с угрюмым кивком и бормотанием «спасибо». Но лет в восемь, тот тревожный маленький
мальчик исчез, когда присоединился к банде Воронов. Тогда он потерял все приметы юности с пугающей скоростью. За шесть лет он стал лидером Воронов, а затем совершил со своими подельниками преступление, которое и принесло ему то самое прозвище – Каппер. Потом, поговаривали, что он устал от детских шалостей и мелкого воровства и отдалился от друзей, чтобы перейти в высшую преступную лигу. Все это, миссис Хёрн узнавала из
местных сплетен. А дальше этих историй, детали становились все более расплывчатыми
и Каппер ушел в те миры, в которых женские сплетни не принимали участия.
Но сегодня миссис Хёрн не видела ничего тревожного для Каппера. Вместо этого, она, как и много лет назад,
почувствовала к нему жалость. «Саймон?», - сказала она тихо, но он прошел мимо
неё, как будто не услышав. Он только шептал про себя: «Убирайся, убирайся,
убирайся». Миссис Хёрн слышала, как он говорил. Его глаза были неестественно
расширены, взгляд был несфокусированным, смотрящим в никуда, а его нижняя губа
висела безжизненно и с неё стекали слюни, как у ребенка, казалось, что он
выполнял какую-то ужасную миссию. Миссис
Хёрн смотрела, пока он приближался к центру Квадранта и ей было любопытно, для
чего ему понадобился бензин. «Для барбекю, наверное» - подумала она. Но вскоре
изменила свое мнение, когда он облил себя бензином и щелкнул зажигалкой.
Миссис Хёрн прожила восемьдесят
семь лет и, не смотря на то, что пережила две войны, ещё никогда не кричала так
громко на публике. А поскольку она делала это впервые, то не сразу подобрала
правильные слова. Все, что она смогла произнести, было: «Я куплю тебе шоколад».
Её крики заставили Дэвида Дэниэлса
высунуть голову через край перил. Пиво и солнце сделали его пьяным, и он
подумал, что миссис Хёрн, просто потеряла что-то. Он улыбался, а Дина Вашингтон пела «Каждый кого-то любит», когда вдруг осознал, что миссис Хёрн кричит из-за Каппера. Дэвид всегда избегал
Каппера, но восхищался его одеждой. Он скользнул взглядом по его очкам и изучил
его выходной гардероб: костюм от Готье, возможно стоимостью семь сотен, галстук
вероятно от Тьерри Мюглера, где-то за сорок или пятьдесят фунтов, и эти туфли…
Туфли были в огне. И костюм. И сам Каппер тоже. Дэвид закричал: «О, Боже!
Остановите его!». Он вскочил на ноги, но ни одно другое слово больше не мог
произнести, он как будто просто констатировал факт, что Каппер больше не
двигается: он все ещё стоял, все ещё живой, огонь пожирал его тело, но он
ничего не делал, чтобы потушить его. Первоначальная голубая вспышка пламени
быстро переросла в желтую рябь, и Дэвиду оставалось только наблюдать за
восхитительным каскадом пламени. А
подальше, вдоль тротуара, миссис Скиннер, смотрела на Дэвида, собираясь
пожаловаться на то, что он упоминает Господа всуе. Затем она встала, увидела
Каппера и начала кричать. Под ней, Мистер и Миссис Лежер, сидя на их скамейке,
с сигаретами в руке, замерли, согретые разверзшимся перед ними Адом. Прошло, по крайней мере, десять секунд, прежде чем усмешка пересекла лицо Джека Лэжера. Обычно он не был так
медлителен, когда видел увеличение прибыли.
Затем Каппер пошевелился, сделав весьма элегантный жест. Он поднял две горящие руки к небесам и отклонил пылающую голову назад с почти удивительным изяществом. Казалось, он молился. И хотя пламя скрывало выражение его лица, те, кто смотрел на него, к своему ужасу поняли, что он улыбается.
Вонь от пылающего человеческого тела заполнила всю округу и клубы черного дыма взвились вверх, к мрачному солнцу. Дэвид Дэниэлс, миссис Хёрн и Лэжеры продолжали смотреть, миссис Скиннер кричать, а Дина Вашингтон перешла к безжалостным строчкам: «Без ума от парня».
Но Каппер все ещё не был мертв.
14:31 Саймон Дженкинс, он же Каппер прибыл на скорой помощи в Больницу Южного Парка и…
14:32 он был доставлен в Реанимацию, окруженный штатом тех, кто пытался что-то сделать, давали ему кислород, ставили холодные компрессы со скоростью, которая бы вызвала
осуждение. Они уже знали, что он труп, когда его только увидели. Фельдшер все
ещё констатировал сердцебиение, но дежурный врач – доктор Полли Филдинг,
считала, что это отчаянная надежда, а не медицинский факт. Она наблюдала, как медсестра пыталась ввести внутривенно катетер, но кожа была уже вся черная и сползала, обнажая рыхлый
подкожный слой, и она была близка к тому, чтобы приказать своей команде остановиться,
когда вдруг…
14:34 тело конвульсивно забилось и один глаз открылся. Штат незамедлительное ускорил свои действия, довольный, что у них есть задачи, не заставляющие их смотреть в этот живой глаз. Доктор
Филдинг стала давать медсестре-студентке указания на получение консультации,
позвать за решением мистера Хартмана, который инструктировал, сколько давать
пациентам морфина, и затем…
14:35 Каппер сел. Это было движение настолько внезапное, что казалось, что оно случилось от соприкосновения с металлом иглы. Одна из медсестер вскрикнула, когда второй глаз открылся и серое желе плюхнулось из глазницы. Но второй – здоровый глаз Каппера видел все, что
ему было нужно: медсестра стояла наготове с морфином. Его правая рука вырвалась
вперед, демонстрируя обуглившуюся кожу, а скелетообразная кисть выхватила
подкожный шприц. Затем он погрузил иглу прямо к себе в лоб, и…
14:36 он достиг своей цели. Каппер умер в тот же момент. Этот определенный суицид вскоре стал своего рода фольклором больницы и некоторые, кому рассказывали эту историю, осознавали, что им поведывали, как достоверные, так и надуманные факты о том, что Саймон
Дженкинс, он же Каппер стал той фигурой, которая вскоре заняла центральную
сцену в далекой, более темной, более кровавой легенде современности. Но все это
должно было произойти в будущем, а тогда…
14:39 доктор Филдинг отпустила свой штат и велела им выпить кружку хорошего, крепкого чая. Она заполнила графу о смерти, тогда ещё не зная, что действия этого все ещё горячего трупа, через десять дней приведут к её собственной, не менее впечатляющей смерти.
25 июля 1987 года.
С тех самых пор, как его жена умерла зимой 85-го, Гарри Харви ходил на Смитсфилдское Кладбище по крайне мере один раз в неделю. Но Сильвия Харви была похоронена на Хоршемском Кладбище, совсем с другой стороны города. Очевидно, что Гарри посещал Смитсфилд совсем по
другим, более запоминающимся причинам.
Было половина двенадцатого ночи, когда самый последний луч дневного солнца исчез за горизонтом, а лето уже стояло на дворе ещё за три дня до смерти Каппера, и продолжало устанавливаться вот уже восемь дней спустя, отбеливая кусты дикой травы, растущей вокруг
надгробий и превращая их в солому.
На кладбище как раз становилось многолюдно. Гарри сохранял дистанцию – он всегда так делал – а группа мужчин начинала собираться вокруг давно уже несуществующего фонтана. Доносился запах чипсов, кто-то принес магнитофон, играющий «Охота, высокая и низкая» на едва
слышимую громкость. Скорбная песня дрейфовала в ночи, связывая отчаявшихся
незнакомцев в их воспоминаниях о более юной и прекрасной жизни.
Это был самый дружественный круизный опыт. Там также был парк, которые Гарри посещал дюжину или около того раз, и конечно коттеджи, к которым Гарри никогда не осмеливался приблизиться, большинство из них стояли возле главной дороги. И там был канал – специфический
пугающий сборщик теней под Мостом Лавелл, в котром силуэты казалось были едва
различимы в неистовом движении против проблеска воды. Гарри был там только
однажды – очень пьяный, но мгновенно протрезвевший, когда на его пути вдоль узкой
тропинки попались безразличные, но очень занятые незнакомцы. Он не остался.
Когда он пришел домой, Сильвия и Дэвид Дэниэлс сидели на диване, за бутылкой
ликёра «Тиа Мария», гудя от смеха над эпизодом «Династии». Ни один из них не
заметил холодный пот на его лбу, ни один из них не слышал, как он зашел в ванну
и его вырвало. После этого он пошел в постель. Сильвия присоединилась к нему
парой часов позже, сначала расправив постель Дэвида на диване, с глупым, детским проявлением нежности. Она упала на матрас, хихикая и хрипя после слишком большого количества сигарет. Она была изумлена, когда Гарри схватил её, стиснул губы и повалил спиной на кровать для
быстрого, незапланированного секса. «Это должен был быть мой день рождения», -
сказала она, смеясь, но Гарри промолчал, он лишь тяжело навалился на неё, на
этот раз не зная, что Дэвид подслушивал в соседней комнате.
Он никогда не ходил к каналу снова, но затем друг его друга упомянул Смитфилдское Кладбище и походы Гарри начали становиться регулярными. Все вместе становилось
менее враждебным. Многие из мужчин, казалось, не интересовались сексом,
довольствуясь пребыванием в группе, шепчущая болтовня неслась через плоское
пространство, комическая колкость рикошетила от одной группы к другой. Иногда,
зимой, они зажигали огонь в высохшей чаше фонтана и наблюдали за теми, кто
занимался более примитивными занятиями, восхищенно, мельком. Прежде всего, это
и было то, что сохраняло кладбище безопасным. Центральное ядро – мужчина,
молодые и старые, которые приходили сюда каждую ночь, - действовали как
неофициальный защитный патруль от полиции и гомофобов.
Гарри приходил сюда пять или семь раз в году, когда Сильвия была жива и один-два раза в неделю после её смерти. Он всегда сохранял дистанцию. Иногда, кто-нибудь из ядра группы, начинал
улыбаться ему, даже говорил «Привет», но Гарри всегда держался, опустив голову,
застревал на окраинах, прятался на тропах, уходящих от фонтана. Он всегда
оставался на обочине, осторожно переступая ногами по гравию. Он никогда не
отвечал на приветствия. В конце концов он не был таким же как они.
Он все ещё нервничал, он думал, что он мог бы ходить сюда тысячу лет и никогда не потерять жесткие тиски напряженности в желудке, когда подходил к воротам кладбища. И эта напряженность
лихорадила его и отдавала стуком в ушах, в тех редких случаях, когда он
действительно приближался.
Он не думал, что ему повезет сегодня, хотя могла и подвернуться удача. Слишком часто он страдал от некоторых идиотов, желающих поговорить после секса. Гарри ничто так не ненавидел больше, чем возню с некоторой бессмысленной болтовней: «как ваше имя?» «вы здесь были
сегодня?» и даже, «как часто вы здесь бываете?», обычно сопровождаемые
смешками. Сегодня он не собирается этого терпеть. Он справится за пять или
немногим больше минут, может пятнадцать, но затем пойдет домой. Без сомнений,
Дэвид будет там, развалившись на диване на кухне, читая свои комиксы, нальет
Гарри чашку чая и будет спрашивать о вечере, будет делать зловещие предположения, о клубах для работающих мужчин, в которых Гарри якобы проводит время. «Эти пабы для мужиков-натуралов, они все те же, - он бы пел свою старую песню о том, что это неторопливые места, в которых
прежня рутина каждый раз. «Волосатозадые мужики, которые проводят весь день, в
тесном контакте друг с другом на фабриках и в закрытых помещениях. И ночью они
идут домой к своим женам? Да они и есть содомисты. Они возвращаются к своим
товарищам снова, напиваются с ними до такого состояния что обвивают свои руки
вокруг друг друга. И они говорят друг другу «ты мой товарищ, ты единственный,
кого я люблю. И если такой человек – не гей, то я не знаю что ещё сказать. Иногда я интересуюсь тобой Гарри, я действительно интересуюсь». И после этого он обычно хихикает Гарри в лицо и идет ставить чайник.